Russkiivopros
No-2016/1
Author: Ľubor Matejko

КОНЕЦ СОВЕТСКОГО МЕТАНАРРАТИВА И ЦЕРКОВНЫЙ ДИСКУРС

«Никакой ясной общенациональной концепции развития государства у нас нет», заявил В. В. Путин в ноябре 1999 года на встрече с ректорами крупнейших российских вузов.[1] В его словах четко прослеживается одна из основных черт, сопровождающих распад Советского Союза: кризис метанарратива, при посредничестве которого десятки лет формировалась реальность повседневного быта миллионов людей.

В середине декабря, через несколько недель после того, как прозвучали выше процитированные слова, произошел разговор между тогдашним  премьер-министром  Путиным и  президентом Ельциным, в котором глава государства впервые упомянул о возможности назначения Путина исполняющим обязанности президента России. Будущий президент тогда, по свидетельству Б. Ельцина, отреагировал вежливым отказом: «Думаю, я не готов».[2] Правда, возникает вопрос, насколько  эта реакция была вызвана   этикетом и формальным уважением к первому лицу государства, а  насколько она выражала искренние сомнения.

Судя по тому, как развивались события дальше, высокую долю этикета тут вовсе нельзя исключить. Уже через несколько дней  В. Путин  оказался « готовым» и 31 декабря 1999 года принял полномочия президента. На торжественную церемонию в Кремле был приглашен также Святейший Патриарх Московский и всея Руси Алексий II. Поскольку главу РПЦ приглашали уже на инаугурационную церемoнию президента Ельцина в 1996 г., сам этот факт, вероятно,  никого особо не удивил, но внимание привлекла некоторая инновация: Патриарх во время церемонии благословил президента «на служение Отечеству».

В первом официальном комментарии церковных кругов, который был весьма лаконичен и содержал всего лишь несколько строк, отмечается, что благословение дано по просьбе президента: «новый руководитель страны испросил у Патриарха благословение на предстоящий труд по управлению страной».[3] Далее с явным удовлeтворением акцентируется, что закончилась эра большевистского пренебрежения церковью и намечен возврат к дореволюционной традиции: «впервые после долгих лет богоборческого пленения глава России, как это всегда было в нашей стране, обращается к Предстоятелю Русской церкви для молитвенной поддержки в своих трудах». Не менее важны и следующее слова, где вновь подчеркиваются акт просьбы и важность предстоящего труда: «просьба главы государства о благословении свидетельствует о высоком уровне духовных и нравственных воззрений Владимира Путина, о понимании им огромной ответственности за предстоящее служение».

В льщении президенту можно усматривать попытку дипломатически взвесить покорность, формально проявленную В. Путиным в акте испрошения, поскольку в традициах цезаропапизма, корни которого заложены глубоко в историческом прошлом византийской ортодоксии, патриарх подчиняется главе государства. В льщении президенту можно усматривать и подбадривание его в убеждении, что именно он призван к исторической миссии вернуть России церковь,  «изгнанную» безбожниками. Сама суть такой амбиции церковных кругов кажется вполне легитимной, и аналогичные тенденции находим также в трансформационных процессах других посткоммунистических государств, где,  после десятилетий ограничений и преследования,  религия приобрела даже определенный нравственный пафос, и со свободой религии связывались также надежды на более полноценное общественное развитие.

Однако российский случай в чем-то заметно отличается: патриаршеское благословение включено в ритуал инаугурации президента не столько ради устранения несправедливых ограничений свободы совести, а ради «государственности». Другими словами, основной мотивировкой акта, символизирующего волю включить церковь в общественную жизнь, не было стремление предоставить россиянам - после провала мечты о наземном счастьи при коммунизме - возможность поверить в обещанное Царство Небесное, а – сказано словами В. Путина – дать «ясную общенациональную концепцию развития государства», т.е. справиться с кризисом идентичности, который значительно травмировал российское общество в результате «потери» советской империи. Такая мотивировка стала совсем очевидной через несколько лет, когда в политическом дискурсе появились такие  термины как «духовные скрепы», и религиозный аргумент оказался вторым (сразу после упоминания о референдуме) в перечне доводов В. Путина, доказывающих правомерность аннексии Крыма: «Здесь древний Херсонес, где принял крещение святой князь Владимир».[4]

Учитывая факт, что Конституция РФ декларирует формальное равенство всех религий и религиозных объединений, исключительная роль московского патриарха  в самых выразительных, с точки зрения символичности, государственных церемониях может казаться несколько нарушающей баланс. Однако эта практика, видимо, пока не вызывает проблем. Традиция благословения президента на «служение Отечеству» прижилась,  и в инаугурационной церемонии 2012 г. осуществилась уже четвертый раз. Более того, ее, кажется, привычной составной частью стала и церковная служба.

Инаугурации девяностых годов обходились без служб,  и президент Ельцин то ли не считал возможным полностью отказаться от своего атеистического прошлого, то ли не находил в подобного рода сакрализации необходимости или целесообразности. Оставаясь либералом, он добровольно лишался этой возможности преодолеть кризис российской идентичности после крушения советской империи и ее метанарратива. В. Путин принял – может быть, как раз в декабрьские дни «сомнений» 1999 г. – иное решение. В поисках ясной общенациональной концепции развития государства решился воцерковиться, справиться с собственной памятью и «во имя государственности» демонстрировать присущность к православию с первого момента своего правления. Почин государственного деятеля, пожертвовавшего личными убеждениями ради «службы Отечеству», или же поиск альтернативного метанарратива ради возвращения бывшей славы крушившейся империи?

Если допустить, что «служба Отечеству» и возврат России статуса империи в представлениях В. Путина одно и то же, оба варианта правильны. Инструментализация православия и церкви со стороны В. Путина напоминает в некотором смысле тактику Сталина, который в условиях войны склонился к некоторым уступкам по отношению к РПЦ, чтобы воспользоваться ее мобилизационным потенциалом ради защиты от врага. После двух десятилетий террора церкви было разрешено собрать архиерейский собор, избрать патриарха, открыть приходы и духовные школы и вернуть из ссылок и лагерей архиереев.

Правда, некоторая аналогия наблюдается не только в самой сути политической тактики, а также в способе, каким этот драматический поворот во внутренней политике представлялся в общественном дискурсе. О вышеупомянутых уступках говорил Сталин верховным представителям РПЦ на встрече в Кремле 4 сентября 1943 г., и Журнал Московской Патриархии сообщил об этой исторической беседе следующее: «Чувства преклонения перед личностью Иосифа Виссарионовича, перед его мудрой проницательностью, его отеческой сердечностью и изумительным вниманием к нуждам всех без исключения граждан достигли у верующих наивысшего подъема в сентябрьские дни, когда вся страна узнала о состоявшемся в Кремле приеме главой правительства митрополита Сергия совместно с митрополитами Алексием и Николаем. Во время беседы на этом приеме Иосиф Виссарионович высказал свое одобрение патриотической деятельности духовенства и верующих Православной церкви в дни великой отечественной войны. А когда патриарший местоблюститель сообщил вождю страны о том, что среди деятелей Православной церкви имеется намерение созвать собор епископов для избрания патриарха на вдовствующую патриаршую кафедру, Иосиф Виссарионович ответил, что он сочувственно относится к этому предположению. С таким же сочувствием и с исключительным вниманием глава правительства отнесся и ко всем другим нуждам нашей церкви, изложенным нами в этой исторической беседе[5]

Текст дает понять, что «сочувствие» вождя к нуждам церкви обусловлено ее заслугами перед государством в дни великой отечественной войны,  и что представители церкви его понимают как своего рода вознаграждение за службу «Отечеству». Поэтому и акцентируется практически бесконечная благодарность со стороны церкви. Но отметим, что это благодарность, в которой полностью отсутствует самоуважение и собственные намерения. Даже формулировка «среди деятелей Православной церкви имеется намерение созвать собор» в следующем предложении тут же смягчается словом предположение, хотя уместнее было бы говорить о предложении, если бы речь шла о беседе партнеров. В данных условиях, правда, о беседе партнеров вряд ли кто мог и мечтать.

Возникает вопрос, насколько сильно были в памяти Патриарха Алексия запечатлены подобного рода беседы, когда писались слова о «высоком уровне духовных и нравственных воззрений Владимира Путина, о понимании им огромной ответственности за предстоящее служение». В них содержатся трафаретные обороты, которые очень напоминают советский дискурс: «молитвенными благословениями жизни и трудов великого вождя страны». и которымиизобилуют и страницы Журнала Московской Патриархии сталинского времени.

В качестве следующего примера можно привести статью митрополита Николая (Ярушевича), опубликованную в 1944 г. под заголовком «Верховный вождь страны и Красной Армии», где читаем: «Иосиф Виссарионович Сталин - любимейший вождь нашего народа, гениальный Верховный Главнокомандующий нашего воинства, Богом поставленный на свой подвиг служения нашей Родине в эту годину испытаний". И в заключении автор добавляет: »Русская Православная церковь молитвенно благословляет жизнь и труды великого вождя страны и Красной Армии.»[6]

Молитвенные приветствия Сталину как богоизбранному вождю были написаны в условиях войны,  и то, что «государственным интересам» отдается некоторое предпочтение, можно понять и вопреки кровавому опыту православия со сталинским режимом. Однако похожие примеры встречаются и в текстах, возникших в совершенно иной обстановке, в послевоенное время, когда сталинская империя триумфировала. В начале приветственного адреса по случаю жизненного юбилея вождя читается панегирическая формулировка о его многоплодной жизни, без остатка посвященной борьбе за свободу, и дальше продолжается: «И теперь, ощущая на каждом шагу своей церковной и гражданской жизни благие результаты Вашего мудрого государственного руководства, мы не можем таить своих чувств и от лица Русской Православной церкви приносим Вам, дорогой Иосиф Виссарионович, в день Вашего семидесятилетия глубокую признательность и, горячо приветствуя Вас с этим знаменательным для всех нас, любящих Вас, днем молимся об укреплении Ваших сил и шлем Вам молитвенное пожелание многих лет жизни на радость и счастье нашей великой родины, благословляя Ваш подвиг служения и сами вдохновляясь этим подвигом Вашим».[7] Тут трудно обнаружить и малейшее усилие хотя бы подборкой слов отличиться от посланий слесарей, работников совхозов и других плодов сталинского дискурса, но под текстом подписаны высшие иерархи РПЦ, и список подписей занимает несколько печатных страниц.

Церковь была полностью вовлечена в советский метанарратив, и поэтому никак не удивляет, что кризис этого метанарратива в 90-х годах сильно затронул также ее представителей. Последствия ощутимы даже спустя 25 лет после падения коммунистического режима. Достаточно развитая структура мифов о революции, о героях, прославившихся на пути построения коммунистического общества, о борьбе с внешними врагами, о безошибочности компартии и т.д.[8], которая лежала в основе советского метанарратива, оставила свои следы. Яркие примеры этих следов дают тексты, в которых идет речь об отношении официальных представителей РПЦ к советскому прошлому. И здесь, как в случае с юбилейным панегириком Сталину, церковный дискурс принципиально не отличается от дискурса политического.

Поучительным примером могут послужить речи, произнесенные президентом Путиным и патриархом Кириллом на открытии выставки «От великих потрясений к Великой Победе» в 2015 г. Выставка была посвящена судьбам православия и наиболее бурному периоду советской власти, с которым связаны миллионы жертв, но президент Путин, представляя ее содержание, ограничил свой комментарий следующим образом: «Центральной темой ее обширной экспозиции стал период с 1914 по 1945 год, эпоха мировых войн, революций и потрясений», сказал президент, «тогда ломались устои, рушились судьбы, жертвами жестоких социальных экспериментов становились миллионы людей. Но даже в таких суровых, сложных условиях люди жили, творили, совершали открытия и прорывы, а когда над Родиной нависала опасность — всегда помнили о главном. Осознавали значение единения и сплоченности, обращались к вечным, непреходящим ценностям, к высоким нравственным идеалам. Идеологические штампы меркли перед настоящей, исторической Россией».[9]

В первой части, которая, по идее, должна быть о потрясениях и плохих воспоминаниях – 31 слово. Во второй, которая представляет успехи, – 45. И даже если не смотреть на количественное соотношение, очевидно, что помимо упоминания о жертвах жестоких социальных экспериментов,  ни слова конкретики о преступлениях и преступниках, ни косвенного сигнала, что обществу нужно истинное раскаяние, хотя бы при посредничестве историков. Наоборот, его слова производят впечатление, что и без этого народ справился...

Имея ввиду десятилетия преследования и элементарную потребность в почитании «своих» мученических жертв, казалось бы логичным предположить, что позиция церкви по отношению к советскому прошлому будет более критичной. Как ни странно, это не так. Косвенное пренебрежение потребностью в признании вины и в «наказании» преступников историками звучит также в словах патриарха. Тот, хотя и ярче акцентирует критическое отношение к преступлениям, одновременно громче защищает преступников: «много крови, много несправедливости, и всё это никогда не должно уйти из нашей памяти, как нельзя минимизировать эти страдания. Но ведь не было бы современной России, если бы не было подвига предшествующих поколений, которые в 1920–1930-е годы не просто пахали землю — хотя и это очень важно, — но создавали промышленность, науку, оборонную мощь страны. Успехи того или иного государственного руководителя, который стоял у истоков возрождения и модернизации страны, нельзя подвергать сомнению, даже если этот руководитель отличился злодействами. Там, где проявлялись воля, сила, интеллект, политическая решимость, мы говорим: да, несомненные успехи, как и в случае с победой в Великой Отечественной войне. А там, где были кровь, несправедливость, страдания, мы говорим, что это неприемлемо для нас, людей XXI века. Мы отдаем исторические персонажи на суд Божий».[10] Если кто-то положится на слова патриарха, то вполне обоснованно ему может показаться, что все заслуги и злодеяния «того или иного государственного руководителя» СССР уже известны, точно исследованы, тема закрыта, историкам нечего добавить и все оставлено на суд Божий.

Оценки подобного рода со стороны официальных лиц очевидно оказывают сильное влияние на общественное мнение. Как показывают опросы, между процитированными выше позициями политических и церковных элит и мнением населения наблюдается четкая корреляция. По данным самого свежего опроса Левада-центра, 62% опрошенных считают Сталина «жестоким тираном,   виновным в уничтожении миллионов невинных людей», но, одновременно, почти тот же процент опрошенных (57%) согласен с утверждением, что «Сталин – мудрый руководитель, который привел СССР к могуществу и процветанию».[11] Очевидно, по мнению большинства россиян мудрому руководителю дозволено уничтожать миллионы невинных людей ради создания великой державы.

Небезынтересно сравнение результатов того же опроса среди жителей Украины, которым судьба наделила такой же советский метанарратив, но  последние два десятилетия страна прошла с несколько иным опытом, что в результатах сказывается весьма выразительно: 69% опрошенных считают Сталина «жестоким тираном» и 28% «мудрым руководителем». Внутренняя логика результатов, полученных в Украине, на виду,  и они – в отличие от результатов российских – ясно сигнализируют, что приоритетным ценностным критерием для большинства украинцев является сохранение человеческой жизни.

Объяснение заметному отличию российских результатов следует по-видимому искать в отсутствии культивирования сочувствия к судьбе индивида в российском общественном дискурсе. В советском дискурсе понятие судьбы человека развивалось только в определенном контексте: «Судьба человека» М. Шолохова или «Повесть о настоящем человеке» Б. Полевого стали в СССР культовыми произведениями и кинохитами прежде всего потому, что в них «свой» человек страдал от злодеяний «чужого». Тематизация исторических преступлений, совершенных лицами, принадлежащими к собственному социуму, отнюдь не такая популярная. В качестве примера можно взять «Один день из жизни Ивана Денисовича» А. Солженицына: рассказ был в СССР опубликован, но не прошло много времени -  и его стали критиковать, подвергать цензуре и, наконец, он был официально запрещен.[12] На сегодняшний день существует несколько театральных постановок (в т. ч. украинская), но экранизации в России сюжет пока не дождался. 


[1] «Путин о необходимости новой идеологии». Независимая газета, 04.11.1999. http://www.ng.ru/politics/1999-11-04/1_brief.html

[2] Ельцин, Б.: Президентский марафон. Размышления, воспоминания, впечатления. Издательство АСТ, Москва 2000, с. 6.

[3] Владимир Путин взял у Патриарха благословение на управление страной. Доступно онлайн: http://www.pravoslavie.ru/news/putin_patr.htm

[4] Обращение Президента Российской Федерации. Доступно онлайн: http://kremlin.ru/events/president/news/20603

[5] Журнал Московской Патриархии. 1944, №1, с. 13-15.

[6] Журнал Московской Патриархии. 1944, №1, с. 13-15.

[7] Приветственный адрес от духовенства и мирян русской православной церкви Вождю народов CCCP генералиссимусу Иосифу Виссарионовичу Сталину в день семидесятилетия со дня рождения 21 декабря 1949 года. Журнал Московской Патриархии. 1949, №12, с. 5-11. Доступно также онлайн: http://archive.jmp.ru/page/index/194912686.html

[8] Ср. подробнее Gill, Graeme: Symbolism and Regime Change in Russia, Cambridge University Press. 2013

[9] Единство народа и нравственные ориентиры. Журнал Московской Патриархии,  2015, №12, с. 18.

[10] Тамже, с. 18-19.

[11] Фигура Сталина в общественном мнении России. 25.03.2016. Доступно онлайн: http://www.levada.ru/2016/03/25/figura-stalina-v-obshhestvennom-mnenii-rossii/

[12] Ср. подробнее: Документы из архива ЦК КПСС по делу А. И. Солженицына. Континент (Москва-Париж), 1993, № 75, с. 203.